Я швырнул эту груду макулатуры в угол. Ну что у них здесь за тоска!.. Дурака лелеют, дурака заботливо взращивают, дурака удобряют... Дурак стал нормой, ещё немного - и дурак станет идеалом, и доктора философии заведут вокруг него восторженные хороводы. А газеты водят хороводы уже сейчас. Ах, какой ты у нас славный, дурак! Ах, какой ты бодрый и здоровый, дурак! Ах, какой ты оптимистический, дурак, и какой ты, дурак, умный, какое у тебя тонкое чувство юмора, и как ты ловко решаешь кроссворды!.. Ты, главное, только не волнуйся, дурак, всё так хорошо, всё так отлично, и наука к твоим услугам, дурак, и литература, чтобы тебе было весело, дурак, и ни о чём не надо думать... А всяких там вредно влияющих хулиганов и скептиков мы с тобой, дурак, разнесём (с тобой, да не разнести!). Чего они в самом деле! Больше других им надо, что ли?.. Тоска, тоска... Какое-то проклятье на этих людях, какая-то жуткая преемственность угроз и опасностей. Империализм, фашизм... Десятки миллионов загубленных жизней, исковерканных судеб... В том числе миллионы погибших дураков злых и добрых, виноватых и невинных... Последние схватки, последние путчи, особенно беспощадные, потому что последние. Уголовники, озверелое от безделья офицерьё, всякая сволочь из бывших разведок и контразведок, наскучившая однообразием экономического шпионажа, взалкав- шая власти... Пришлось вернуться из космоса, выйти из заводов и лабораторий, вернуть в строй солдат. Ладно справились. Ветерок перебирает листы "Истории фашизма" под ногами... Не успели вдоволь повосхищаться безоблачными горизонтами, как из тех же грязных подворотен истории полезли недобитки с короткоствольными автоматами и самодельными квантовыми пистолетами, гангстеры, гангстерс- кие шайки, гангстерские корпорации, гангстерские империи... "Мелкие, кое-где ещё встречающиеся неустройства", - Увещевали и успокаивали доктора Опиры, а в окна университетов летели бутылки с напалмом, города захватыва- лись бандами хулиганов, музеи горели как свечи... Ладно. Отпихнув локтем докторов Опиров, снова вернулись из космоса, снова вышли из заводов и лабораторий, вернули в строй солдат - справились. Снова горизонты безоблачны. Снова вылезли опиры, снова замурлыкали еженедельники, и снова всё из тех же подворотен потёк гной. Тонны героина, цистерны опиума, моря спирта... И ещё что-то, чему пока нет названия... И снова у них всё висит на волоске, а дураки решают кроссворды, пляшут фляг, желают одного: чтобы было весело. Но где-то кто-то сходит с ума, кто-то рожает детей-идиотов, кто-то странно умирает в ваннах, кто-то не менее странно умирает у каких-то рыбарей, а меценаты охраняют свою страсть к искусству кастетами... И еженедельники стараются прикрыть это смрадное болото хрупкой, как мерегни, приторной корочкой благополучной болтовни, а этот дипломированный дурак прославляет сладкие сны, и тысячи недипломированных дураков с удовольствием (чтобы было весело и ни чем не надо думать) предаются снам как пьянству... И снова дураков убеждают, что всё хорошо, что космос осваивается небывалыми темпами (и это правда) , что энергии хватит на миллиарды лет (и это правда), что жизнь становится всё интереснее и разнообразнее (и это, несомненно, тоже правда, но не для дураков), и демагоги-очернители (читай: люди, думающие, что в наше время любая капля гноя способна заразить всё человечество, как когда-то пивные путчи превратились в мировую угрозу) , чуждые интересам народа, подлежат всемерному осуждению... Дураки и преступники...
Я повесил трубку и некоторое время сидел, размышляя, в удобном мягком кресле перед большим и совершенно пустым столом. Потом я достал из кармана слег и положил перед собой. Маленькая блестящая трубочка, незаметная и совершенно безобидная на вид, обычная радиодеталь. Такие можно делать миллионами. Они должны стоить копейки и очень удобны при транспортировке.
— Что это у вас? — Спросил Лэн над самым моим ухом.
Он стоял рядом и смотрел на слег.
— Разве ты не знаешь? — Спросил я.
— Это из приёмника, — сказал он. — У меня в приёмнике есть такая. Всё время портится.
Я достал из кармана свой приёмник, вынул из него гетеродин и положил рядом со слегом. Гетеродин был похож на слег, но это был не слег.
— Неодинаковые, — признал Лэн. — Но такую штучку я тоже видел.
— Какую?
— Вот такую, как у вас.
Он вдруг насупился, и лицо его сделалось сердитым.
— Вспомнил? — Спросил я.
— Вовсе нет, — сказал он мрачно. — Ничего я не вспомнил.
— Ну и ладно, — сказал я. Я взял слег и вставил его в приёмник вместо гетеродина. Лэн схватил меня за руку.
— Не надо, — сказал он.
— Почему?
Он не ответил, глядя на приёмник настороженными глазами.
— Ты чего боишься? — Спросил я.
— Ничего я не боюсь, откуда вы взяли...
— Посмотрись в зеркало, — сказал я и положил приёмник в карман. — У тебя такой вид, будто ты за меня испугался.
— За вас? — Удивился он.
— Ну ясно, за меня. Не за себя же... Хотя да, ведь ты ещё боишься этих... Некротических явлений.
Он стал смотреть в сторону.
— Откуда вы взяли? — Сказал он. — Просто мы так играем.
Я презрительно фыркнул.
— Знаю я эти игры! Одного вот только не знаю: откуда в наше время беруться некротические явления?
Он озирался по сторонам, потом стал пятиться.
— Я пойду, — сказал он.
— Нет уж, — сказал я решительно. — Давай договорим, раз начали. Как мужчина с мужчиной. Ты не думай, я в этих некротических явлениях кое-что смыслю.
— Что вы смыслите? — Он был уже возле дверей и говорил очень тихо.
— Побольше тебя, — сказал я строго. — Но орать об этом на весь дом не собираюсь. Если хочешь говорить, подойди сюда... Я-то ведь не некротическое явление... Залезай сюда на стол и садись.
Целую минуту он колебался, исподлобья глядя на меня, и всё, чего он опасался, и всё, на что он надеялся, появлялось и исчезало у него на лице. Наконец он сказал:
— Я только дверь закрою.
Он сбегал в гостинную, закрыл дверь в холл, вернулся, плотно закрыл дверь в гостинную и подошёл ко мне. Руки у него были в карманах, лицо бледное, а оттопыренные уши — красные и холодные.
— Во-первых, ты дурак, — объявил я, подтащив его к себе и поставив между коленей. — Жил-был мальчик до того запуганный, что штанишки у него не высыхали даже на пляже, а уши у него от страха были такие холодные, словно он клал их на ночь в холодильник. Этот мальчик всё время дрожал, и так он дрожал, что, когда вырос, у него оказались извилистые ноги, а кожа сделалась, как у ощипанного гусака.
Я надеялся, что он хоть раз улыбнётся, но он слушал очень серьёзно и очень серьёзно спросил:
— А чего он боялся?
— У него был старший брат, хороший человек, но большой любитель выпить. И как это часто бывает, подвипивший брат был совсем не похож на брата трезвого. У него делался очень дикий вид. А когда он выпивал особенно много, то делался похожим на покойника. И вот этот мальчик...
На лице Лэна появилась презрительная усмешка.
— Нашёл чего бояться... Они, когда пьяные, наоборот, добрые.
— Кто — они? — Сейчас же спросил я. — Мать? Вузи?
— Ну да. Мама, наоборот, с утра, как встанет, всегда злится, а потом раз выпьет вермуту, два выпьет вермуту, и всё. А к вечеру уже совсем добрая, потому что ночь близко...
— А ночью?
— Ночью этот хмырь приходит, — неохотно сказал Лэн.
— До хмыря нам дела нет, — деловито сказал я. — Не от хмыря же ты в гараж убегаешь.
— Я не убегаю, — сказал он упрямо. — Это такая игра.
— Не знаю, не знаю, — сказал я. — Есть, конечно, на свете вещи, которых даже я боюсь. Например, когда мальчик плачет и дрожит. Я на такие вещи смотреть не могу, у меня всё внутри прямо переворачивается. Или когда зубы болят, а по ходу дела надо улыбаться, — вот это страшно, ничего не скажешь. А бывают просто глупости. Когда дураки, например, от безделья и от жира угощают мозгом живой обезьянки. Это уже не страшно, это просто противно. Тем более что это они не сами придумали. Это ещё тысячу лет назад — и тоже с жиру — придумали толстые тираны на дальнем востоке. А нынешние дурачки услыхали про это и обрадовались. Так их ведь жалеть надо, а не бояться...
— Жалеть, — сказал Лэн. — Они-то ведь никого не жалеют. Они что захотят, то и делают. Им ведь всё равно, как вы не понимаете... Им если скучно, то всё равно, кому голову пилить... Дурачки... Это они днём, может быть, дурачки, вы вот всё это не понимаете, а ночью они не дурачки, они все проклятые...
— Как это так?
— Всем миром они проклятые. Покоя им нет и не будет. Вы-то ничего не знаете... Вам что, как приехали, так и уедете... А они — ночью живые, а днём мёртвые... Трупные...
Я сходил в гостиную и принёс ему воды. Он выпил полный стакан и сказал:
— А вы скоро уедете?
— Да нет, что ты, — сказал я, похлопывая его по спине. — Я же только что приехал.
— Можно, я у вас ночевать буду?
— Конечно.
— Сначала у меня замок был, а сейчас она у меня замок зачем-то сняла. А зачем сняла — не говорит...
— Ладно, — сказал я. — Будешь спать у меня в гостиной. Хочешь?
— Да.
— Вот, запирайся там и спи на здоровье. А я тогда в спальню через окно забираться буду.
Он поднял голову и пристально посмотрел мне в лицо.
— Думаете, у вас двери запираются? Я тут всё знаю. У вас ведь тоже не запираются.
— Это у вас они не запираются, — сказал я по возможности небрежно. — А у меня они запираться будут. На полчаса работы.
Он неприятно, как взрослый, засмеялся.
— Вы сами-то боитесь. Ладно, я пошутил. Запираются они у вас, не бойтесь.
— Дурачина ты, — сказал я. — Я же тебе сказал, что ничего такого не боюсь. — Он испытующе смотрел на меня. — А замок я хотел сделать в гостиной для того, чтобы ты спал спокойно, раз уж ты такой боязливый. А я всегда сплю с открытым окном.
— Я же говорю, — сказал он, — я пошутил.
Мы помолчали.
— Лэн, — сказал я, — а кем ты будешь, когда вырастешь?
— А что? — Сказал он. Он очень удивился. — Какая мне разница?
— Как так — какая разница? Тебе всё равно, химиком ты будешь или барменом?
— Я же вам сказал: мы все проклятые. От проклятья-то не уйдёшь, как вы понять не можете, это же всякий знает.
— Что ж, — сказал я, — бывали и раньше проклятые народы. А потом рождались дети, которые вырастали и снимали проклятье.
— А как?
— Это долго объяснять, дружище. — Я встал. — Я тебе это ещё обязательно расскажу. А сейчас беги играй. Днём-то ты хоть играешь? Ну, вот и беги. А когда солнце сядет, приходи, я тебе постелю.
Он сунул руки в карман и пошёл к дверям. Там он остановился и сказал через плечо:
— А эту штучку из приёмника вы лучше выньте. Вы думаете, это что такое?
— Гетеродин, — сказал я.
— Никакой это не гетеродин. Вы его выньте, а то вам плохо будет.
— Почему это мне плохо будет? — Сказал я.
— Выньте, — сказал он. — Вы всех будете ненавидеть. Вы сейчас не "проклятый", а станете "проклятым". Кто вам его дал? Вузи?
— Нет.
Он умоляюще посмотрел на меня.
— Иван, выньте!
— Так и быть, — сказал я. — Выну. Беги играй. И никогда меня не бойся, слышишь?
Он ничего не сказал и вышел, а я остался сидеть в кресле, положив руки на стол, и скоро услышал, как он завозился в кустах сирени под окнами. Он шуршал, топал, что-то бормотал и тихонько вскрикивал, разговаривая сам с собой: "... Принесите флаги и ставьте здесь, и здесь, и здесь... Вот... Вот... Вот... И тогда я сел в самолёт и улетел в горы..." Интересно, когда он ложится спать? — Подумал я. Хорошо, если в восемь или хотя бы в девять, зря я, пожалуй, всё это затеял, сейчас бы заперся в ванной и через два часа уже всё знал бы, да нет, не мог же я отказать ему, представь-ка себя на его месте, но это не метод, я потакаю его страхам, надо было придумать что-нибудь поумнее, а попробуй придумай, это тебе не аньюдинский интернат, ох, какой же это не аньюдинский интернат, какое же это всё не такое, и что же мне сейчас предстоит, какой, интересно, круг рая, только если будет щекотно, я не смогу, интересно, рыбари — это тоже круг рая, наверняка, меценатство для аристократов духа, а старое метро для тех, кто попроще, хотя интели тоже аристократы духа, а напиваются как свиньи и ни на что больше не годны, даже они больше ни на что не годны, слишком много ненависти, слишком мало любви, ненависти легко научить, а вот любви — трудно, и потом любовь слишком затаскали и обслюнявили, и она пассивна, почему-то так получилось, что любовь всегда пассивна, а ненависть зато всегда активна и потому очень привлекательна, и говорят ещё, что ненависть — от природы, а любовь — от ума, от большого ума, а с интелями всё-таки хорошо бы поговорить, не все же они там дураки и истерики, а вдруг удастся найти человека, что, собственно, хорошо у человека от природы, фунт серого вещества, но и это не всегда хорошо, так что человеку всегда приходится начинать на голом месте, а хорошо было бы, если бы наследовались социальные признаки; правда, тогда Лэн был бы сейчас маленьким генерал-полковником; нет уж, лучше не надо, лучше на голом месте, он бы, конечно, ничего не боялся, но зато он бы пугал других, не генерал-полковников...
Я вздрогнул, потому что увидел: на яблоне напротив окна сидит Лэн и пристально смотрит на меня. В следующее мгновение он исчез, только затрещали ветки и посыпались яблоки. Нипочём не верит, подумал я. Никому не верит. А я кому-нибудь верю в этом городе? Я перебрал всех, кого мог вспомнить. Нет, никому я не верю. Я снял трубку, позвонил в "Олимпик" и попросил соединить с номером восемьсот семнадцать.
— Слушаю вас, — сказал голос Оскара.
Я молчал, прикрывая микрофон пальцами.
— Слушаю! — Раздражённо повторил Оскар. — Второй раз уже, — сказал он кому-то в сторону. — Алло!.. Да нет, какие у меня здесь могут быть женщины?.. — Он повесил трубку.
Я взял томик Минца, лёг в гостинной на тахту и читал до сумерек. Очень люблю Минца, но совершенно не помню, о чём я читал. С шумом проехала вечерняя смена. Тётя Вайна кормила Лэна ужином, пичкала его толокном с горячим молоком. Лэн капризничал, хныкал, а она терпеливо и ласково уговаривала его. Таможенник Пети внушал командирским голосом, но вполне добродушно: "Надо есть, надо есть, раз мать говорит — надо есть, выполняйте..." Заходили двое каких-то, судя по голосам — разболтанных молодых людей, спрашивали Вузи и заигрывали с тётей Вайной. По-моему, они были пьяны. Темнело быстро. В восемь часов в кабинете зазвонил телефон. Я босиком сбегал в кабинет и взял трубку, но никто не заговорил. Как аукнется, так и откликнется. В восемь десять в дверь постучали. Я обрадовался, что это Лэн, но это оказалась Вузи.
— Что же вы даже не заходите? — Возмущённо спросила она прямо с порога. На ней были шорты с изображением подмигивающей физиономии, тесная курточка-безрукавка, открывающая пупок, и огромный прозрачный шарф, она была свежая и крепенькая, как недозрелое яблоко. До оскомины.
— Я сижу и жду его весь день, а он здесь валяется. У вас болит что-нибудь?
Я поднялся и сунул ноги в туфли.
— Садитесь, Вузи. — Я похлопал по тахте рядом с собой.
— Не сяду я с вами, — сказала она. — Он тут читает, оказывается... Хоть бы выпить предложил.
— В баре, — сказал я. — Как поживает слюнявая корова?
— Слава богу, сегодня её не было, — сказала Вузи, залезая в бар. — Сегодня мне досталась мэриха... Вот дурища! Почему, значит, её никто не любит? А за что её любить?.. Вам с водой?.. Глаза белые, морда красная, задница диваном — ну как у лягушки, ей-богу... Слушайте, давайте сделаем "Хорёк". Сейчас все делают "Хорёк"...
— А я не люблю делать, как все.
— Это я и сама вижу. Все идут гулять, а он валяется. И читает вдобавок.
— Он устал, — сказал я.
— Ах, так? Тогда я могу уйти!
— А я вас не пущу, — сказал я, поймал её за шарф и посадил рядом с собой. — Вузи, девочка, вы специалист только по дамскому хорошему настроению или вообще? Не можете ли вы привести в хорошее настроение одинокого мужчину, которого никто не любит?
— А за что вас любить? — Она оглядела меня. — Глаза рыжие, нос картошкой...
— Как у крокодила.
— Как у пса... Не обнимайтесь, я вам не позволю. Почему вы не зашли?
— А почему вы меня вчера бросили?
— Здравствуйте, я его бросила!..
— Одного, в чужом городе...
— Я его бросила! Да я вас потом везде искала! Я всем рассказывала, что вы тунгус, а вы пропали, — очень нехорошо с вашей стороны... Нет, я не разрешаю! Где вы вчера были? Рыбарили, наверное? А сегодня опять ничего не расскажите...
— Почему это не расскажу? — Сказал я. И я рассказал ей про старое метро. Я сразу сообразил, что правды будет недостаточно, и я рассказал про людей в металлических масках, про жуткую клятву, про стену, мокрую от крови, про рыдающий скелет — про разные вещи я рассказал и дал ей пощупать желвак за ухом. Ей всё очень понравилось.
— Пойдёмте сейчас же, — сказала она.
— Ни за что, — сказал я и лёг.
— Что за манеры? Сейчас же вставайте, и пойдём! Ведь мне никто не поверит, а вы покажете эту шишку, и всё сразу будет в порядке.
— А потом мы пойдём на дрожку? — Осведомился я.
— Ну да! Знаете, это, оказывается, даже полезно для здоровья...
— И будем пить бренди?
— И бренди, и вермут, и "Хорёк", и виски...
— Хватит, хватит... И будем тискаться в машинах на скорости в сто пятьдесят миль?.. Слушайте, Вузи, зачем вам туда идти?
Она, наконец поняла и растерянно заулыбалась.
— А что тут плохого? Рыбари ведь тоже ходят...
— Да нет, ничего плохого, — сказал я. — Но что тут хорошего?
— Не знаю. Все так делают. Иногда бывает очень весело... И дрожка. В дрожке всё всегда исполняется...
— Что же это — всё?
— Ну не всё, конечно... Но о чём думаешь, чего хотелось бы, часто исполняется. Как во сне.
— Так, может, лучше лечь спать?
— Ну да! — Сердито сказала она. — В настоящем сне такое бывает... Будто вы не знаете! А в дрожке — только то, что хочется!..
— А что вам хочется?
— Н-ну... Много чего...
— А всё-таки? Вот пусть я волшебник. И я вам говорю: загадайте три желания. Любые, какие хотите. Самые сказочные. И я вам их исполню. Ну-ка?
Она тяжело задумалась, у неё даже плечи опустились. Потом лицо её прояснилось.
— Чтобы я никогда не старилась! — Заявила она.
— Отлично, — сказал я. — Раз.
— Чтобы я... — Вдохновенно начала она и замолчала.
Я очень любил задавать этот вопрос своим и задавал его при каждом удобном случае. Несколько раз я задавал своим ребятам даже сочинения на тему "Три желания". И мне всегда было очень интересно, что из тысячи мужчин и женщин, стариков и ребятишек всего два-три десятка сообразили, что желать можно не только для себя лично и для ближайших тебе людей, но и для большого мира, для человечества в целом. Нет, это не было свидетельством неистребимости человеческо- го эгоизма, желания совсем не всегда были сугубо эгоистичными, а большинство опрошенных потом, когда я напоминал им об упущенных возможностях и о великих всечеловеческих проблемах, спохватывалось, совершенно искренне сердилось и упрекало меня, что я сразу не сказал. Но так или иначе все они начинали свой ответ чем-нибудь вроде: "Чтобы я..." Здесь проявлялась какая-то вековая подсознательная убеждённость, что твои личные желания ничего не могут изменить в большом мире — есть у тебя волшебная палочка или нет, безразлично...
— Чтобы мне... — Снова начала Вузи и снова замолчала. Я украдкой следил за нею. Она заметила это, расплылась в улыбке и, махнув рукой, сказала: — да ну вас, в самом деле... Ну и трепач вы!
— Нет-нет-нет, — сказал я. — К этому вопросу всегда нужно быть готовым. А то вот был у меня один знакомый, он всем задавал этот вопрос, а потом сокрушался: "Ах, а я вот так не сообразил, такой случай потерял". Так что это совершенно серьёзно. Первое у вас — чтобы никогда не стариться. А дальше?
— Ну что дальше?.. Ну, конечно, хорошо бы иметь красивого парня, чтобы все за ним бегали, а он бы только со мной был. Всегда.
— Превосходно, — сказал я. — Это два. И наконец?
По её лицу было видно, что эта игра ей уже надоела и что сейчас она что-нибудь отмочит. И она отмочила. Я даже глазами захлопал.
— Да, — сказал я. — Это, конечно, да... Только это случается и без волшебства...
— Как сказать! — Возразила она и принялась развивать идею, ссылаясь на невзгоды своих клиенток. Всё это ей было очень весело и забавно, а я, позорно потерявшись, дул бренди с лимонным соком и стеснённо хихикал, чувствуя себя девой-неудачницей. Нет, если бы это происходило в кабаке, я бы знал, как себя вести... Ох... Ну и ну... Да-а-а!.. Хорошенькими делами они там занимаются в салонах хорошего настроения... Ай да престарелые!..
— Ф-фу-у... — Сказал я наконец. — Вузи, вы меня смущаете... И потом я уже всё понял. Я вижу, что без волшебства действительно не обойтись. Хорошо, что я не волшебник!
— Здорово я вас уела! — Радостно сказала Вузи. — А вы бы чего сейчас пожелали?
Тогда я тоже решил пошутить.
— Мне ничего такого не надо, — сказал я. — Я ничего такого и не умею. Я бы хотел хороший добрый слег...
Она весело улыбалась.
— Мне трёх желаний не требуется, — пояснил я. — Мне хватит одного.
Она ещё улыбалась, но улыбка её стала растерянной, потом кривой, потом она перестала улыбаться.
— Что? — Сказала она жалким голосом.
— Вузи!.. — Сказал я, поднимаясь. — Вузи!..
Она словно не знала, что делать. Она вскочила, потом села, потом опять вскочила. Столик с бутылками опрокинулся. На глазах у неё были слёзы, а лицо было жалким, как у ребёнка, которого нагло, грубо, жестоко, издевательски обманули. И вдруг она закусила губу и изо всех сил ударила меня по лицу — раз и ещё раз. И пока я моргал, она, уже совсем плача, отшвырнула ногой опрокинутый столик и выбежала вон. Я сидел с раскрытым ртом. В тёмном саду взревел мотор, вспыхнули фары, затем шум двигателя пронёсся по двору, по улице и затих в отдалении.
Я ощупал физиономию. Ай да шутка! Никогда в жизни я ещё не шутил так эффектно. Болван старый... Вот тебе и слег...
— Можно? — Спросил Лэн. Он стоял в дверях, и он был не один. С ним был угрюмый, остриженный наголо конопатый мальчик. — Это Рюг, — сказал Лэн. — Можно, он тоже будет ночевать здесь?
— Рюг, — задумчиво сказал я, разглаживая щёки. — Рюг, значит... Ну да, конечно, хоть два Рюга... Слушай, Лэн, а почему ты не пришёл на десять минут раньше?
— Так тут же она была, — сказал Лэн. — Мы в окно смотрели, ждали, когда она уйдёт.
— Да? — Сказал я. — Очень интересно. Рюг, голубчик, а что скажут твои родители?
Рюг не ответил. Лэн сказал:
— У него не бывает родителей.
— Ну хорошо, — сказал я, чувствуя лёгкое утомление. — А вы не будете драться подушками?
— Нет, — сказал Лэн, не улыбаясь. — Мы будем спать.
— Ладно, — сказал я. — Я вам сейчас постелю, а вы быстренько приберите вот это всё...
Я постелил им на тахте и на креслах, они сразу же разделись и легли. Я запер дверь в холл, погасил у них свет и перешёл ко мне в спальню и некоторое время сидел у окна, слушая, как они шепчутся, ворочаются и двигают мебель. Потом они затихли. Около одиннадцати часов в доме раздался звон битого стекла. Голос тёти Вайны запел какую-то маршевую песню, и снова зазвенело разбитое стекло. По-видимому, неутомимый Пети опять падал мордой. Из города доносилось: "Дрож-ка! Дрож-ка!" Кого-то громко тошнило на улице.
Я запер окно и опустил шторы. Дверь из кабинета в спальню я тоже запер. Потом я отправился в ванную и пустил горячую воду. Я всё сделал по инструкции: поставил приёмник на полочку для мыла, бросил в воду несколько таблеток "Девона" и кристаллики ароматической соли и хотел уже проглотить таблетку, когда вспомнил, что необходимо ещё "развязаться". Мне не хотелось беспокоить ребятишек, да это и не понадобилось: початая бутыль с бренди нашлась в туалетном шкафчике. Я сделал несколько глотков прямо из горлышка, закусил таблеткой, потом разделся догола, залез в ванну и включил приёмник.
Глава одиннадцатая
Я нарочно не включал терморегулятор, и, когда вода остыла, я очнулся. Вопил приёмник, блеск яркого света на белых стенах резал глаза. Я основательно озяб и покрылся пупырышками. Выключив приёмник, я пустил горячую воду и остался в ванне, наслаждаясь приливающим теплом и очень странным, очень новым ощущением полной, какой-то космически огромной пустоты. Я ожидал похмелья, но похмелья не было. Было просто хорошо. И было очень много воспоминаний. И очень хорошо думалось, словно после долгого отдыха в горах...
В середине прошлого века Олдс и Милнер занимались экспериментами по мозговой стимуляции. Они вживляли электроды в мозг белых крыс. У них была варварская техника и варварская методология, но, отыскав в мозгу у крыс центры наслаждения, они добились того, что животные часами нажимали на рычажок, замыкающий ток в электродах, производя до восьми тысяч самораздражений в час. Эти крысы не нуждались ни в чём реальном. Они знать ничего не хотели, кроме рычага. Они игнорировали пищу, воду, опасность, самку, их ничто в мире не интересовало, кроме рычага стимулятора. Позже опыты были поставлены на обезьянах и дали те же результаты. Ходили слухи, что кто-то ставил такие эксперименты на преступниках, приговорённых к смерти...
То было тяжёлое для человечества время: время борьбы против атомного уничтожения, время непрерывных малых войн по всему лицу планеты, время, когда большинство людей голодало, но даже тогда английский писатель и критик Кингсли Эмис, узнав об опытах с крысами, написал: "Не могу утверждать, что это пугает меня сильнее, нежели берлинский или тайваньский кризис, но должно, по-моему, пугать сильнее". Он многого опасался в будущем, этот умный и ядовитый автор "Новых карт ада", и, в частности, он предвидел возможности мозговой стимуляции для создания иллюзорного бытия, столь же или более яркого, нежели бытие реальное.
В конце века, когда наметились первые триумфы волновой психотехники и стали пустеть психиатрические лечебницы, в хоре восторженных воплей научных комментаторов раздражающим диссонансом прозвучала брошюрка Криницкого и Миловановича. В заключительной её главе советские педагоги Криницкий и Милованович писали примерно следующее. В огромном большинстве стран мира воспитание молодого поколения находится на уровне восемнадцатого-девятнадцатого столетия. Эта давняя система воспитания ставила и ставит своей целью прежде всего и по преимуществу подготовить для общества квалифицированного, но оболваненного участника производст- венного процесса. Эту систему не интересуют все остальные потенции человеческого мозга, и поэтому вне производствен- ного процесса человек в массе остаётся психологически человеком пещерным, человеком невоспитанным. Неиспользова- ние этих потенций имеет результатом неспособность индивидуума к восприятию нашего сложного мира во всех его противоречиях, неспособность связывать психологически несовместимые понятия и явления, неспособность получать удовольствие от рассмотрения связей и закономерностей, если они не касаются непосредственного удовлетворения самых примитивных социальных инстинктов. Иначе говоря, эта система воспитания практически не развивает в человеке чистого воображения, фантазии и — как немедленное следствие — чувства юмора. Человек невоспитанный воспринимает мир как некий по сути своей тривиальный, рутинный, традиционно простой процесс, из которого лишь ценой больших усилий удаётся выколотить удовольствия, тоже в конце концов достаточно рутинные и традиционные. Но и неиспользованные потенции остаются, по-видимому, скрытой реальностью человеческого мозга. Задача научной педагогики как раз и состоит в том, чтобы привести в движение эти потенции, научить человека фантазии, привести множественность и разнообразие потенциальных связей человеческой психики в качественное и количественное соответствие с множествен- ностью и разнообразием связей реального мира. Эта задача, как известно, и должна стать основной задачей человечества на ближайшую эпоху. Но пока эта задача не решена, остаются основания предполагать и опасаться, что успехи психотехники приведут к таким способам волновой стимуляции мозга, которые подарят человеку иллюзорное бытие, яркостью и неожиданностью своей значительно превышающие бытие реаль- ное. И если вспомнить, что фантазия позволяет человеку быть и разумным существом и наслаждающимся животным, если добавить к этому, что психический материал для создания ослепительного иллюзорного бытия поставляется у человека невоспитанного самыми тёмными, самыми первобытными рефлек- сами, тогда нетрудно представить себе тот жуткий соблазн, который таится в подобных возможностях...
И вот — слег.
Понятно, почему слово "слег" они пишут на заборах...
Теперь всё понятно. Скверно, что это мне понятно... Лучше бы я ничего не понял, лучше бы я, очнувшись, пожал плечами и вылез из ванны. Неужели Строгову это было бы понятно, и Эйнштейну, и Петрарке? Фантазия — ценная вещь, но нельзя ей давать дорогу внутрь. Только вовне, только вовне... До чего же вкусного червяка забросила какая-то сволочь на удочке в эту заводь! И как точно выбрано время... Да, если бы я командовал уэллсовскими марсианами, я не стал бы возиться с боевыми треножниками, тепловым лучом и прочей ерундой... Иллюзорное бытие... Нет, это не наркотик, куда там наркотикам... Это именно то, что должно было быть. Здесь. Сейчас. Каждому времени своё. Маковые зёрна и конопля, царство сладостных смутных теней и покоя — для нищих, для заморённых, для забитых... А здесь никому не нужен покой, здесь ведь никто не умирает от голода, здесь просто скучно. Сытно, тепло, пьяно и скучно. Мир не то чтобы плох, мир скучен. Мир без перспектив, мир без обещаний... А он же не карась, он же всё-таки человек... Да, это не царство теней, это именно бытие, настоящее, без скидок, без грезовой путаницы... слег надвигается на мир, и этот мир будет не прочь покориться слегу.
И вдруг на какую-то долю мгновения я почувствовал, что погиб. И погибать мне было уютно. К счастью, я разозлился. Расплёскивая воду, я вылез из ванны, ругаясь, разжигая в себе злобу, натянул на мокрое тело трусы и рубашку и схватил часы. Было три часа, и это могло быть три часа дня, и три часа следующей ночи, и три часа через сто лет. Дурак, подумал я, натягивая брюки. Разжалобился, отпустил Бубу, ведь он готов был дать мне адрес притона... Оперативники были бы уже здесь, и мы накрыли бы всё это проклятое гнездо. Гнусное гнездо. Клопиное гнездо. Отвратительную клоаку... И в этот момент по самому дну сознания световым зайчиком прошла какая-то очень спокойная мысль. Но я не уловил её.
В аптечке я нашёл "Потомак" — самое сильное возбуждающее, какое там только было. Сунулся в гостинную, но там посапывали ребятишки, и я вылез в окно. Город, естественно, отдыхал. На пригородной торчали под фонарями ржущие подростки, по магистралям, залитым светом, бродили галдящие толпы. Где-то орали песни, где-то вопили: "Дрож-ка!", где-то били стёкла. Я выбрал такси без шофёра, нашёл индекс солнечной улицы и набрал его на пульте управления. Машина пошла кружить по городу. В кабине воняло кислятиной, под ногами катались бутылки. На одном перекрёстке я чуть не врезался в хоровод завывающих людей, на другом ритмично вспыхивали и гасли цветные огни, — видимо, дрожку можно было устраивать не только на площади. Они отдыхали, они отдыхали во все тяжкие, добрые духовники из салонов хорошего настроения, вежливые таможенники, искусные парикмахеры, нежные матери и мужественные отцы, невинные юноши и девушки, — все сменили дневной облик на ночной, все старались, чтобы было весело и ни о чём не надо было думать...
В кабинете было пусто. На столе возвышалась большая хрустальная ваза с какой-то красноватой дрянью. От неё пахло сладко и тошно. В спальне тоже никого не было, простыни и подушки были скомканы и валялись как попало. Я подошёл к двери ванной. В дверь явно стреляли из пистолета, изнутри, судя по форме пробоин. Я помедлил, затем взялся за ручку. Дверь была заперта.
Я с трудом открыл её. Буба лежал в ванне по шею в зеленоватой воде, от воды поднимался пар. На краю ванны хрипел и завывал приёмник. Я стоял и глядел на Бубу. На бывшего космонавта-испытателя Пека Зеная. На бывшего стройного мускулистого парня, который в восемнадцать лет покинул свой тёплый город у тёплого моря и ушёл в космос во славу человечества, а в тридцать лет вернулся на родину, чтобы драться с последними фашистами, и остался здесь навсегда. Мне было противно думать, что какой-нибудь час назад я был похож на него. Я потрогал его лицо, подёргал за редкие влажные волосы. Он не пошевелился. Тогда я нагнулся над ним, чтобы дать ему понюхать "Потомак", и вдруг понял, что он мёртв.
Я сбросил на пол приёмник и раздавил его каблуком. На полу валялся пистолет. Но Пёк не застрелился, просто ему, наверное, мешали, и он стрелял в дверь, чтобы его оставили в покое. Я сунул руки в горячую воду, поднял его и перенёс в спальню на кровать. Он лежал весь обмякший, страшный, с глазами, утонувшими подо лбом. Если бы он не был моим другом... Если бы он не был таким замечательным парнем... Если бы он не был таким замечательным работником...
Я вызвал по телефону "Скорую помощь" и сел рядом с пеком. Я старался о нём не думать. Я старался думать о деле. И я старался быть жёстким и холодным, потому что по дну моего сознания снова прошёл тёплый световой зайчик, и на этот раз я понял, что это за мысль. Когда приехал врач, я уже знал, что буду делать дальше. Я найду Эля. Я заплачу ему любую сумму. Может быть, я буду его бить. Если понадобится, я буду его пытать. Он скажет мне, откуда ползёт на мир эта зараза. Он назовёт мне адреса и имена. Он скажет мне всё. И мы найдём этих людей. Мы разгромим и сожжём их тайные мастерские, а их самих мы увезём так далеко, что они никогда не смогут вернуться. Кто бы они ни были. Мы выловим всех, мы выловим всех, кто когда-либо пробовал слег, и их мы тоже изолируем. Кто бы они ни были. Потом я потребую, чтобы изолировали меня, потому что я знаю, что такое слег. Потому что я понял, что это была за мысль, потому что я социально опасен, так же как и они все. И это будет только начало. Начало всех начал, и впереди останется самое важное: сделать так, чтобы люди никогда, никогда, никогда не захотели узнать, что такое слег. Наверное, это будет дико. Наверное, многие и многие скажут, что это слишком дико, слишком жестоко, слишком глупо, но нам же придётся это сделать, если мы только хотим, чтобы человечество не остановилось...
Врач, старый седой человек, положил белый саквояж, нагнулся над бубой, осмотрел его и сказал равнодушно:
— Безнадёжен.
— Вызовите полицию, — сказал я.
Он медленно спрятал в саквояж инструменты.
— В этом нет никакой необходимости, — сказал он. — Здесь нет состава преступления. Это нейростимулятор...
— Да, я знаю.
— Ну вот. Второй случай за ночь. Они совсем не знают меры.
— Давно это началось?
— Нет, не очень... Несколько месяцев.
— Так какого же чёрта вы молчите?
— Молчим? Не понимаю. Это у меня шестой вызов за ночь, молодой человек. Второй случай нервного истощения и четыре случая белой горячки. Вы его родственник?
— Нет.
— Ну ничего. Я пришлю людей. — Он постоял немного, глядя на пека. — Вступайте в хоровые кружки, — сказал он. — Записывайтесь в лигу раскаявшихся шлюх...
Он бормотал ещё что-то, уходя, — старый, равнодушный, сгорбленный человек.
Когда он вышел, я позвонил в бюро обслуживания и продиктовал телеграмму Марии: "Нашёл смысл жизни но одинок брат неожиданно убыл приезжай немедленно Иван". Потом я снова включил приёмник, и он снова захрипел и завыл. Тогда я снял крышку и вытянул гетеродин. Это был не гетеродин. Это был слег. Красивая аккуратная деталька, явно заводского производства, и чем больше я смотрел на неё, тем больше мне казалось, что где-то когда-то — задолго до приезда сюда, и не один раз — я уже видел такие детали в каком-то очень знакомом приборе. Я попытался вспомнить, где же я их видел, но вместо этого вспомнил портье, его лицо, его ухмылку, понимающе-сочувственные глаза. Все они заражены. Нет, они не пробовали слега, упаси бог! Они даже никогда не видели его. Это же так неприлично! Это же всем дряням дрянь... Тише, дорогая, как можно при мальчике?.. Но мне рассказывали, это нечто необыкновенное... Я? Ну что ты, дружище! Ты, однако, обо мне невысокого мнения... Не знаю, говорят, что в "Оазисе", у Бубы, а сам я не знаю... А почему бы и нет? Я человек умеренный, если почувствую неладное — остановлюсь... Дайте пять пачек "Девона", мы собрались (хи, хи!) На рыбную ловлю... Пятьдесят тысяч человек. И их знакомые в других городах. И сто тысяч туристов ежегодно. И дело ведь не в банде. Бог с ней, с бандой, что нам стоит её разогнать! Дело в том, что все они готовы, все они жаждут, и нет ни малейшего намёка на возможность доказать им, что это страшно, что это гибель, что это позор...
Я стиснул слег в кулаке, подпёр кулаком голову и уставился на парадный, с колодкой орденских ленточек пиджак Римайера, висящий на спинке стула. Вот так же, как я сейчас, он сидел, должно быть, в этом самом кресле несколько месяцев назад, и тоже второй раз держал в руках слег и приёмник, и тот же тёплый световой зайчик бродил по дну его сознания: ни о чём не надо беспокоиться, ведь теперь есть свет в любой тьме, сладость в любой горечи, радость в любой муке...
Вот-вот, сказал Римайер. Теперь ты понял. Надо быть просто честным перед собой. Это немножко стыдно сначала, а потом начинаешь понимать, как много времени ты потратил зря... ... Римайер, сказал я. Я тратил время не для себя. Этого нельзя делать, просто нельзя, это гибель для всех, нельзя заменять жизнь снами... ... Жилин, сказал Римайер. Когда человек что-нибудь делает, он всегда делает это для себя. Может быть, и существуют на свете совершенные эгоисты, но уж совершенных альтруистов не бывает. Если ты имеешь в виду смерть в ванной, то, во-первых, в реальном мире мы всё равно смертны, а во-вторых, раз наука дала нам слег, она позаботилась и о том, чтобы слег был безвреден. А пока нужна просто умеренность. И не говори мне о замене яви сном. Ты же не новичок, ты прекрасно знаешь, что эти сны тоже явь. Это целый мир. Почему же обретение этого мира ты называешь гибелью?.. ... Римайер, сказал я. Потому что этот мир всё-таки иллюзорен, он весь в тебе, а не вне тебя, и всё, что ты в нём делаешь, остаётся в тебе. Он противоположен реальному миру, он враждебен ему. Люди, ушедшие в иллюзорный мир, погибают для мира реального. Они всё равно умирают. И когда в иллюзорные миры уйдут все — а ты знаешь, этим может кончиться, — история человечества прекратится... ... Жилин, сказал Римайер. История — это история людей. Каждый человек хочет прожить жизнь недаром, и слег даёт тебе такую жизнь... Да, знаю, ты считаешь, что и без слега живёшь недаром, но сознайся, ты никогда так ярко и горячо не жил, как сегодня в ванне. Тебе немного стыдно вспоминать, ты не рискнул бы рассказать об этой жизни другим? И не надо. У них свои жизни, у тебя своя... ... Римайер, сказал я. Всё это верно. Но прошлое! Космос, школы, борьба с фашистами, с гангстерами — что же, всё это зря? Сорок лет я прожил зря? А другие? Тоже зря?.. ... Жилин, сказал Римайер. В истории ничего не бывает зря. Одни боролись и не дожили до слега. А ты боролся и дожил... ... Римайер, сказал я. Я боюсь за человечество. Это же конец. Это конец взаимодействию человека с природой, это конец взаимодействию личности с обществом, это конец связям между личностями, это конец прогресса, Римайер. Все миллиарды людей в ваннах, погруженыые в горячую воду и в себя. Только в себя... ... Жилин, сказал Римайер. Это страшно, потому что непривычно. А что касается конца, то он настанет только для реального общества, только для реального прогресса. А каждый отдельный человек не потеряет ничего, он толька приобретёт, ибо его мир станет несравненно ярче, его связи с природой — иллюзорной, конечно, — станут многообразнее, а связи с обществом — тоже иллюзорным, но ведь он об этом не будет знать, — станут и мощнее и плодотворнее. И не надо горевать о конце прогресса. Ты же знаешь, всё имеет конец. Вот кончается и прогресс реального мира. Раньше мы не знали, как он кончится. Теперь знаем. Мы не успели познать всей потенциальной яркости реального бытия, может быть, мы и достигли бы этого познания через сотни лет, а теперь оно в наших руках. слег дарит тебе восприятие отдалённейших потомков и отдалённейших предков, какого ты никогда не достигнешь в реальной жизни. Ты просто в плену одного старого идеала, но будь же логичен, идеал, который тебе предлагает слег, столь же прекрасен... Ведь ты же всегда мечтал о человеке с фантазией и гигантским воображением... ... Римайер, сказал я. Если бы ты знал, как я устал. Мне надоело спорить. Всю жизнь я спорю и с самим собой и с другими людьми. Я всегда любил спорить, потому что иначе жизнь — это не жизнь. Но я устал именно сейчас, и именно о слеге я не хочу спорить... ... Тогда иди, Иван, сказал Римайер.
Я вставил слег в приёмник. Как и он тогда. Я поднялся. Как и он тогда. Я уже ни о чём не думал, я уже не принадлежал этому миру, но я ещё услышал, как он сказал: не забудь только плотно запереть дверь, чтобы тебе не мешали. И тогда я сел. ... Ах вот как, Римайер! — Сказал я. Вот как это было! Ты сдался. Ты плотно запер дверь. А потом ты писал лживые отчёты своим друзьям, что никакого слега нет. А ещё потом ты, поколебавшись всего минуту, послал меня на смерть, чтобы я тебе не мешал. Твой идеал — дерьмо, Римайер. Если во имя идеала человеку приходится делать подлости, то цена этому идеалу — дерьмо. Именно так, Римайер. Так. Так... Я мог бы сказать тебе ещё много, слегач. Я мог бы ещё долго говорить о том, что не так просто вырвать из крови природное стремление каждого человека бороться с останов- кой, с любой остановкой, со смертью, с покоем, с регрессом. Твой слег — та же ядерная бомба, только замедленного действия и для сытых. Но я не буду распространяться об этом. Я скажу тебе только одно: если во имя идеала человеку приходиться делать подлости, то цена этому идеалу — дерьмо...
Я взглянул на часы и сунул приёмник в карман. Мне надоело ждать Оскара. Я хотел есть. И ещё у меня было чувство, будто я сделал, наконец, в этом городе что-то полезное.
Я вынул слег из своего приёмника и из приёмника Римайера, положил перед собой на стол и снова попытался вспомнить, где же я видел точно такие детали и почему мне кажется, что я видел их даже неоднократно. И я вспомнил. Я сходил в спальню и принёс оттуда фонор. Мне даже не понадобилась отвёртка. Я снял с фонора футляр, сунул указательный палец под раструб одоратора и, зацепив ногтем, извлёк вакуумный тубусоид FH-92-U, четырёхразрядный, статичного поля, ёмкость два. Продаётся в магазинах бытовой электроники по пятьдесят центов за штуку. На местном жаргоне — слег.
Так и должно быть, подумал я. Нас сбили с толку разговоры о новом наркотике. Нас постоянно сбивают с толку разговоры о новых ужасных изобретениях. Мы уже несколько раз садились в аналогичную лужу. Когда Мхагана и Бурис обратились в ООН с жалобой на то, что сепаратисты применяют новый вид оружия — замораживающие бомбы, мы кинулись искать подпольные военные фабрики и даже арестовали двух самых настоящих подпольных изобретателей (шестнадцати и девяноста шести лет). А потом выяснилось, что эти изобретатели совершенно ни при чём, а ужасные замораживающие бомбы были преобретены сепаратистами в Мюнхене на оптовом складе холодильных установок и оказались бракованными суперфризе- рами. Правда, действие этих суперфризеров действительно было ужасным. В сочетании с молекулярными детонаторами (широко применяются подводными архерлогами на Амазонке для отпугивания пирайн и кайманов) суперфризеры были способны дать мгновенное понижение температуры до ста пятидесяти градусов холода в радиусе двадцати метров. Потом мы долго убеждали друг друга не забывать и всегда иметь в виду, что в наше время буквально ежемесячно появляется масса технических новинок самого мирного назначения и с самыми неожиданными побочными свойствами, и свойства эти часто бывают таковы, что нарушения закона о запрещении производства оружия и боеприпасов становятся просто бессмысленными. Мы сделались очень осторожными с новыми видами вооружения, применяемыми различными экстремистами, и спустя всего год попались на другом, когда принялись искать изобретателей таинственной аппаратуры, с помощью которой браконьеры выманивали птеродактилей далеко за пределы заповедника в Уганде, и нашли остроумную самоделку из детской игрушки "Встань — сядь" и довольно распространенно- го медицинского прибора. А вот теперь мы поймали слег — сочетание стандартного приёмника, стандартного тубусоида и стандартных химикалий с очень стандартной горячей водопроводной водой.
Короче говоря, тайные фабрики искать не придётся, подумал я. Придётся искать ловких и беспринципных спекулянтов, которые очень тонко чувствуют, что живут в стране дураков. Как трихины в свиной ляжке... Пять-шесть предприимчивых корыстолюбцев. Невинный коттедж где-нибудь на окраине. Пойти в универсальный магазин, купить за пятьдесят центов вакуумный тубусоид, содрать с него целлофановую упаковку и переложить в изящную коробку со стекловатой. И продать ("Только по знакомству и только вам!") За пятьдесят марок. Правда, имел место ещё изобретатель. И даже не один. Наверняка не один... Но они вряд ли выжили: это вам не манок для птеродактилей... И вообще разве дело в спекулянтах?.. Ну продадут они ещё сорок слегов, ну сто. Даже в городе дураков должны же сообразить, наконец, что к чему. И когда это случится, слег начнёт распространяться, как пожар. И позаботятся об этом прежде всего моралисты из "Радости жизни". А потом выступит доктор Опир и заявит, что, по данным науки, слег способствует ясности мышления и незаменим в борьбе против алкоголизма и плохого настроения. И вообще идеал будущего — это огромное корыто с горячей водой... И слово "слег" перестанут писать на заборах... Вот кого надо брать за глотку, если вообще кого-нибудь брать, подумал я. Не в спекулянтах же беда. Беда, что существует эта страна дураков, этот поганый неострой. Он взял под свою опеку дрожку и ждёт не дождётся момента, когда можно будет узаконить слег...
Сообщение отредактировал Магистр 2010: 07 Июнь 2011 - 11:01
